[canaury]

Собрал все что нашлось по каментам и книге.

– Вашего Александра на самом деле зовут Гошкá, – спасательный круг прилетел от Лария Валерьевича, секретаря кафедры и четвёртого головы Университетской гэбни.
Знакомьтесь: Брованна Шухер, героиня шпионского романа, где даже есть самые настоящие вымышленные имена.
– Гошкá? А полное как?
– Это и есть полное. Обычное польское имя, ударение на второй слог. Его прадед переехал сюда из Польско-Итальянского Содружества, – Ларий Валерьевич поднялся из-за стола и отправился ставить чайник. – Так вот, Гошка Петюньевич – один из голов Бедроградской гэбни. Примечателен тем, что, прикидываясь младшим служащим, предпочитает сам выполнять работу, которую, по-хорошему, и полагалось бы выполнять младшему служащему. Вот, например, с вами пообщался.
Напитки-крепче-чая не очень скрытно хранились на столе секретаря, который (стол, не секретарь, хотя секретарь почти всегда прилагался), между прочим, был первым, на что натыкался взгляд при входе в помещение.
– Вы молодец, – Ларий Валерьевич что только не пожал ей руку (и чего все так одержимы её верхними конечностями? Есть же столько других прекрасных частей тела!). – Мы все переживали. И простите, что сразу не сказали вам, с кем именно вы имеете дело. План и так был сомнительный, если бы вы разволновались от близости головы Бедроградской гэбни и переиграли, мы бы в лучшем случае ничего не получили.
А в худшем оный (или оная? Как вообще правильно?) голова перегрыз бы ей горло?
Ларий Валерьевич безмолвно налил в стакан чего-то крепче чая, выпил половину и протянул Максиму (Аркадьевичу) остатки. Которые тот не менее безмолвно опрокинул в себя.
Максим (Аркадьевич) смотрел на происходящее со скорбью в очах, и Ларий Валерьевич поддерживал его. На фоне багровых кафедральных занавесей (настоящий бархат, и хотите ли вы знать, как и зачем) они выглядели посланниками смерти.
– Габриэль Евгеньевич, – воззвал к бюрократическому разуму Ларий Валерьевич, – мы все понимаем, что это совещание – скорее формальная процедура, но вы должны там присутствовать. Лингвистический факультет послал на нашу кафедру отдельный запрос, их новому проекту требуется не только поддержка всего исторического факультета, но и наше частное мнение. Они отдельно попросили вашего участия и подписи – это ведь не так сложно, в конце концов, они тоже…
На этом тирада Лария Валерьевича оборвалась, потому что случилось нечто категорически неожиданное.
Она почти успела спросить об этом вслух, но тишину прервал Ларий Валерьевич, уже успевший набрать некий номер:
– Служебное такси, – вежливо попросил он. – До Порта. С провожатым шестидесятикилограммовой грузоподъёмности, – и как ни в чём не бывало повесил трубку.
– Сумеете сопроводить Габриэля Евгеньевича? – невозмутимо спросил Ларий Валерьевич.
Ларий Валерьевич, надо заметить, не сбился и продолжил свою речь, как только у Охровича и Краснокаменного закончилось дыхание:
– Там для него сейчас самое безопасное и надёжное место. А с учётом того, что запись вашего общения с головой Бедроградской гэбни отсутствует, лучшее, что мы можем сделать, – это зафиксировать и заверить ваши показания. Университетская гэбня обладает таким правом, но, согласитесь, если ваши показания будут зафиксированы нами, это может выглядеть… предвзято. Лучше подыскать наиболее нейтральную инстанцию.
– Заверенные Портовой гэбней показания, конечно, не столь однозначны, как аудиозапись, но тоже неплохи, – со сдержанным бюрократическим оптимизмом сказал Ларий Валерьевич Максиму (Аркадьевичу). – Выглядеть, думаю, будут вполне убедительно.<
Ларий Валерьевич передал оному конверт со служебной запиской.
Покойник Гуанако выгружает на секретарский стол бесконечные бутылки без этикеток, Ларий расставляет их по росту и вздыхает: мол, крепкая она, на работе много не выпьешь. Кто «она», что это вообще за бодяга нежно-ржавого цвета?
Ларий суетится, позванивает куда-то и тихо бормочет в трубку, поглядывая на старца.
Попельдопель тоже покосился на завкафскую дверь, за которой скрылся Максим (опять занят Онегиным, а не делом?), вспомнил, что невозмутимо отправившийся расселять скопцов Ларий оставил на подпись тысячи бумаг для создания иллюзии совместного проекта медфака с истфаком (когда только успел составить?), и вздохнул.
– А… – любопытству Попельдопеля пришлось умерить аппетиты, потому что на кафедру таки вернулся Ларий, сказал, что Гуанако бы сейчас поговорить где-то там в конференц-зале с Ройшем, Ройш желает каких-то подробностей из жизни Порта.
Короче, Попельдопелю пришлось в одиночку оправдываться по поводу изрисованного документа.
Хороший мальчик Ларий улыбнулся, махнул рукой, вытащил предусмотрительно заготовленную папочку с копиями всей этой макулатуры и заварил чаю с мягким пряным запахом, начисто отбивающем все мысли о мхе и плесени в грязных плошках скопцов.
Пока Ларий колдовал над чайником с трогательным орнаментом из жующих козлов (у них на кафедре вообще на них какое-то тихое помешательство, книжку даже издавали – «Всемирная история козлов»), Попельдопель в который раз подумал, что Ларий-то выглядит помладше Максима, хоть они и однокурсники. Весёлый, кстати, был курс: и тебе экстремизм, и контрреволюционное движение, и последствия экспериментов с гормональных фоном у новорождённых детей, и теперь вот – гэбня. А Охрович и Краснокаменный (все из того же выпуска, будь он неладен) – так вообще легко сольются со студентами, если захотят.
Это всё от нервов, кто больше нервничает – тот быстрее стареет.
Что в очередной раз доказывает, что вечные выкрутасы Онегина – сплошная театральная студия. Страдал бы столько, сколько изображает, – видел бы в зеркале свои неполные сорок, а то и что похуже.
А покойники, например…
– Юр Карлович? – тронул его за плечо Ларий.
Что-то Попельдопеля унесло. Наблюдения на предмет соответствия людей их реальному возрасту его всегда уносят – производственная, леший её, травма.
– Я подписал, я всё понял, конспиративную легенду выучил, с медфаком договорюсь, – оттараторил Попельдопель. Хороший мальчик и чайник у него с козлами, но не стоит забывать, что Ларий не просто секретарь кафедры, а так, между прочим, голова гэбни. С головами гэбни лучше не зевать.
– Я не к тому, – Ларий гостеприимно достал печенье, придвинул чашки. – Вы ведь понимаете, что люди, которые будут с нами сотрудничать со стороны медфака, должны быть надёжными?
Мысль о Шухере, глубоко запрятанная среди скопцов и легендарных башен, вернулась.
– Конечно же, мы отдельно поговорим с каждым, кого вы сочтёте нужным подключить к процессу, но не хотелось бы дополнительных сложностей. И, конечно же, выбор между профессионализмом ваших сотрудников и потенциальными сложностями с ними стоит делать в пользу профессионализма, у нас такая ситуация, заразу лечить – не дрова колоть, – ободряюще улыбнувшись, Ларий раскрыл портсигар и протянул его Попельдопелю. – Но вы уж предупреждайте о сложностях отдельно и побыстрее, ладно?
Портсигар облагодетельствовал Попельдопеля терпким вкусом, чуть пощипывающим язык. Хорошие папиросы – весомый аргумент в беседе. На останках изрисованного документа Попельдопель написал «Шухер Андроний Леонидович. Покойники?».
Кивнув, Ларий налил ещё чаю.
– Я слышал, будет расследование, ну, на высшем уровне, – очень захотелось вдруг Попельдопелю перевести тему. – Наша теперешняя деятельность нас не выдаст? Формула лекарства от искусственно созданной болезни, вся эта секретность с изготовлением?
– Расследование должно быть , – Ларий вздохнул в направлении завкафской двери. Сегодня все на нее косятся! – Максим с позапрошлой ночи обивает соответствующие пороги, но Ройш говорит, что, раз сразу на запрос не среагировали, ждать нечего.
А, так значит, вот чего Ройш ходит с мордой даже гаже, чем обычно. Наслаждается производственным пессимизмом! Потому что если запрос не прошел…
– Как так нечего?! – всполошился Попельдопель. – Наш запрос не приняли, выходят, примут их запрос? Бедроградской гэбни, в смысле. В смысле, если они его вообще пошлют, потому что они же собирались слать, когда всё будет плохо, а плохо не будет, мы всё знаем и даже лекарство сделаем в нормальных объёмах…
– Юр Карлович, вы успокойтесь. Мы делаем что можем, но есть немалая вероятность того, что фаланги вообще не среагируют.
– Но как? Эпидемия! – Попельдопелю стало очень, очень не по себе.
– В нашем запросе значится, что заражению собирались подвергнуть один дом , и мы это заражение пресекли . Нет никакой эпидемии, Юр Карлович, – Ларий неопределённо качнул головой и встал зачем-то, книжки по местам порасставлять ему вздумалось. – И чтобы Бедроградская гэбня не посылала никаких своих запросов и никто на них не реагировал, эпидемии и дальше пусть не будет. Будут совместные проекты медфака с истфаком, практика медфаковских старшекурсников и другие совершенно безопасные – по сравнению с эпидемией – вещи.
Попельдопель сам сегодня с утра говорил, что нет никакого толку жаловаться наверх, но это он так, в запале, а если на самом деле наверху всем всё равно – чума в Бедрограде, не чума, сделают лекарство, не сделают – страшно же получается!
Ларий изучил насильственно распахнутую рубаху чучела Метелина и полез было разыскивать под столом пуговицы, но наткнулся на взгляд Попельдопеля, в котором сейчас плескалось столько недоумения и возмущения, что пуговицам пришлось подождать.
– Воротий Саныч как-то… вы, кстати, загляните к нему по возможности, ему ведь скучно без Университета, – Попельдопель мысленно согласился с Ларием.
Воротий Саныч – человечище, обязательно надо зайти! Не забыть бы.
Ларий тем временем продолжал:
– Так вот он, ещё когда сам был завкафом, объяснял нам, что фаланги наблюдают за грызнёй гэбен и вроде как почти её поощряют. Но не вмешиваются, сколько могут не вмешиваться – не вмешиваются. Воротий Саныч говорил, что со стороны это, конечно, странно, но на деле вроде как даже хорошо: гэбня должна быть самостоятельной единицей. Брать всю ответственность на себя и не бегать к старшим по уровню доступа с каждой проблемой. В принципе не думать, что от старших можно что-то получить в плане помощи. И это может нравиться или не нравиться, Воротию Санычу, например, не нравится, но гэбни были задуманы именно так.
Попельдопель посмотрел на Лария совсем уж ошалело, и тот, наконец, сообразил:
– А, вы не в курсе. Воротий Саныч много-много лет был в Университете полуслужащим, задолго до появления Университетской гэбни. То есть формально полуслужащим с формальным девятым уровнем, поскольку работал прямо на Бюро Патентов. Кое-какие процессы он понимает, наверное, лучше нас.
Что за день такой? Куда ни плюнь – срываются покровы. Воротий Саныч, пока завкафствовал, пахал как лошадь. Потом, конечно, Гуанако появился, и они вдвоём всю учебную и научную часть на себе тащили, но чтоб у Воротия Саныча даже тогда было время (и силы!) ещё и Бюро Патентов служить? Ничего себе.
– Ларий, подожди, – Попельдопель выслушал доклад про то, как были задуманы гэбни, и учуял там какой-то подвох, – ведь весь этот план Бедроградской гэбни как раз и есть форменное «побежать к старшим». Кто же их послушает, если оно всё так?
– Нет, «побежать к старшим» как раз будет, если мы вдруг напишем ещё один запрос: что у нас в канализациях эпидемия авторства Бедроградской гэбни и мы не справляемся. Из-за нехватки лекарства, людей, денег, чего-то ещё. Отчасти на это их план и рассчитан: что мы поздно заметим и ничего уже не сможем сделать, кроме как броситься наверх. Неважно даже, к фалангам или к медикам: если официально попросим о помощи Медицинскую гэбню, всё равно получится, что всё за нас сделают они, а мы ничего не сделаем, будем стоять и смотреть, потому что возможностей у нас никаких, – Ларий озабоченно хмурился. – А сами они, Бедроградская гэбня-то, рассчитали верно: они у нас в канализациях найдут вирус, вылечат тех, кто заразился по нашей вине, решат все проблемы и только потом пойдут к фалангам и медикам докладывать. И то, официально – только потому что о чрезвычайных ситуациях положено докладывать, а неофициально – потому что для карательных мер, передела власти и расформирования Университетской гэбни нужны фаланги.
Стоп-стоп-стоп, хватит, столько политики разом не вмещается в голову Попельдопеля, она не для того над благородно зеленеющим костюмом болтается! Она для вакцин и сывороток, ну и ещё для того, чтобы придумать, как завтра так отправить студентов по районным поликлиникам отлавливать пациентов с тяжёлым ОРЗ, чтобы никто не догадался, чем мы тут занимаемся и чем в этом сезоне примечательно тяжёлое ОРЗ.
Хотя кое-что он во всей этой политике уловил. Или, наоборот, не уловил:
– Но тогда получается, что на наш нынешний запрос не отреагировали как раз потому, что он тоже… ну, немного несамостоятельный? Они напакостили, мы поймали за руку, спасите-помогите… Ой, извини, это не моё дело, вы начальство, вам и решать, просто…
Ларий нахмурился ещё больше, взял в руки чайник с козлами, поставил обратно, снова взял. Козлы продолжали жевать.
– Да вы всё правильно говорите, Юр Карлович, – говорил Ларий не с Попельдопелем, а с этими самыми козлами. – Спасите-помогите, поймали за руку. К тому же поймали недостаточно эффектно, важную запись на диктофон не сделали – нечем впечатлять фаланг. Ройш говорит, без той записи им недостаточно весело показалось. А вообще-то не в записи дело, просто нет же для фаланг никакой чрезвычайной ситуации и эпидемии, чего им дёргаться и лезть в нашу песочницу?
Попельдопель вспомнил, что в их песочнице только что нарисовалась Имперская Башня, и с некоторым ужасом от собственной аморальности по отношению к жителям зачумлённого Бедрограда осознал: неплохой ведь расклад. Фаланги, диктофоны – это всё как-то нечестно, это не про то, кто быстрей и сообразительней, не про то, у кого фантазия богаче и смелости хватит, а про скучную бюрократию. Может, оно и к лучшему, что не реагируют?
Ларий помолчал-помолчал и добавил:
– Знаете же, гэбня всегда говорит «мы» и всегда на публику отстаивает одну позицию, общую. Но это ведь не значит, что у голов гэбни нет частных мнений? Их не принято высказывать, в ряде ситуаций это вообще должностное преступление, но полуслужащий – удобная должность, мало аспектов взаимодействия с полуслужащими регламентировано достаточно чётко. И раз уж, Юр Карлович, вы наш полуслужащий и вся эта беседа ведётся вне всяких протоколов, вот вам моё , а не наше общее мнение: к лешему фаланг, сами разберёмся. Не ответили на запрос – всё, проехали, сейчас есть и другие дела, кроме обивания порогов.
Именно на этой полной решимости ноте завкафская дверь слабо заскрипела (прямо как Онегин, когда страдает) и явила миру грозный лик Максима. Его очи метнули в Лария молнии принудительного оптимизма.
– С фалангами ещё ничего не закончено. Не возьмут так не возьмут, но пытаться будем до последнего.
Ларий с готовностью кивнул – мол, конечно-конечно, с этим никто и не спорит. Максим ещё немного поклубился у двери, убедился в отсутствии саботажа и выдохнул.
как незубочисточных габаритов флагшток, молча встал прямо посреди прохода и смотрит на всё с кислой миной… никакого, в общем, спасения. Ларий где-то в первом ряду, поддержать выступление, если что. Охрович и Краснокаменный в зале же со страшными лицами блюдут студенческую дисциплину (это у них что, правда хлысты в руках?).
Максим (Аркадьевич), Ларий Валерьевич, Попельдопель – все замечательные люди, не лишённые недостатков, но зато друг за друга крутой и обрывистой горой, прям как родные.
Ларий Валерьевич отделывался неприлично формальными фразами про «в процессе, ждите, если что, вы узнаете об этом первыми»;
Кафедра встретила Бровь радостной пустотой и незапертостью (как разумно было оставить здесь свои ценные вещи!). Ларий Валерьевич, положим, на медфаке, а вот где, например, те же Охрович и Краснокаменный? И дверь в завкафский кабинет, разумеется, заперта.
Отреагировать на него надо мгновенно, и сделать это должна Университетская гэбня. Но кто, если Ларий и Охрович и Краснокаменный так заняты лазаретом?
Если бы Ларий и Охрович и Краснокаменный решили что-то за меня, я бы согласился – я и так соглашаюсь. Но когда делами Университета почему-то занимаются Поппер и эти двое …
Университетская гэбня как институт порочна в принципе, но ещё порочнее люди, из которых она состоит. Детишки, которых посадили туда просто так, сверху, широким жестом Хикеракли. Ни один из них не знает, что такое управлять, ни один из них не сделал ничего, чтобы своё место заслужить, зато сколько апломба. Охрович и Краснокаменный – самые ёбнутые из всех, они и убивали, и применяли насилие, но это-то ладно – неладно, что они совершенно непредсказуемы; по ним не Медицинская гэбня – по ним расстрел плачет. Базальд, Ларий Валерьевич – наоборот, самый спокойный и даже относительно компетентный, на нём всё держится, но он всё равно из этих же, жертва экспериментов, где и когда взорвётся – знать нельзя.<
А в середине дня, когда Охрович и Краснокаменный позвонили Ларию, дабы покаяться, что со встречей гэбен всё же не стоило так спешить, поскольку выводы Ройша построились на пустом месте, Ларий сказал, что со встречей гэбен хотелось бы не спешить , ибо Максим залихватски хряснул (хрястнул? Неграмотно, зато выразительно!) дверью, сгинул с кафедры и не берёт трубку (ни одну из возможных).
Возможно, Максима удастся найти, говорил Ларий, сам не веря своим словам.
Охрович и Краснокаменный знали много слов, которыми можно назвать подобную ситуацию. «Тупик». «Жопа». «Анальная пробка» (как синтез двух предыдущих).
Они сломаются. Максим – уже; Ройша и Диму ёбнет, когда они поймут, что Бровь – привет; Гуанако ёбнет, когда ёбнет Ройша и Диму. Выплывут Ларий и Попельдопель. Вот кого надо было брать в гэбню (алё, Ларий уже в гэбне!)
Приятный Ларий Валерьевич, думающий исключительно о входящих, исходящих и температуре кафедрального чайника, думает ой не только о температуре кафедрального чайника.
– Распишись, я отправляю.
– Уже? Но Охрович и Краснокаменный в Хащине.
– Охрович и Краснокаменный расписались с утра.
– Вот, значит, как.
– Что тебе не нравится? Мы не можем сейчас медлить.
– Зато можем подписываться ни свет ни заря, не ставя меня в известность? Великолепно. Куда мы торопимся?
– Выигрываем время у Бедроградской гэбни!
– Ларий, запрос на встречу действителен сутки, и если…
– Если откажутся, мы их сделали. Если согласятся, у них всё равно будет мало времени.
– Это у нас будет мало времени, Ларий. Лекарство ведь ещё не готово?
– Готово. То есть готово будет к вечеру, но тестовый образец-то сработал.
– Нам нужны гарантии, а не один сработавший тестовый образец!
– Дима сказал, что раз сработал даже сделанный раньше срока и кое-как…
– Дима сказал?! Давайте, слушайте его. Тогда вообще всё будет раньше срока и кое-как.
– Да остынь ты. Лекарство есть, есть шанс выиграть время. Подпишешь или нет?
– Нет. Мы не можем пойти на очередной неоправданный риск.
– Ох. Росчерк на бумаге – это всё же формальность. Пустая, но необходимая по протоколу.
– Что ты имеешь в виду?
– Утром ты слишком быстро ушёл на медфак после разговора с Ройшем…
– И?
– Максим… мы уже послали запрос телефонограммой.
Прекрасная отговорка, универсальный ответ на любой вопрос. Ненормальный уровень внутренней агрессии: вспыхиваешь вдруг яростью, слепнешь и глохнешь, клокочешь изнутри и не внимаешь разумным советам. Если разумные советчики осведомлены о твоей маленькой гормональной проблеме, они обязательно вежливо смолчат, а про себя вздохнут: ненормальный, ничего не попишешь, надо относиться с пониманием.
Почему группа студентов 51-го года рождения неоднократно была замечена в экстремистских действиях? Потому что ненормальные, почему же ещё.
Кто-то понял, что в этом государстве населению патологически врут, недоговаривают, не объясняют толком, что происходит. Это был Максим и ещё несколько самых здравых, самых идейных членов нарождавшегося контрреволюционного движения. Им просто хотелось, чтобы все могли решать за себя самостоятельно, имели возможность делать выбор осознанно, а не следовать безоглядно тому пути, по которому власть имущие посылают народные массы.
Кто-то понял, что в этом государстве много лишнего, ненужного, только затрудняющего жизнь граждан. Это был Максим и ещё несколько самых предприимчивых, самых свободно мыслящих. Ларий, например. Им хотелось, чтобы жизнь народных масс была удобнее, чтобы сама система была дружелюбнее к инновациям, чтобы было меньше ситуаций биения головой о стену.
Ну глупость ведь, бессмысленная шалость: Бедроградской гэбне не нравится новая студенческая мода на бордельные ошейники, возмущающая благонравных жителей Бедрограда? Бедроградской гэбне опять что-то не нравится? Пусть Бедроградская гэбня получит одобренный наивысшими инстанциями бордель прямо в Бедрограде и молчит в тряпочку!
Охрович и Краснокаменный радовались как дети, Ларий грезил о кислых минах Бедроградской гэбни, а Максим не знал, как справиться с навалившимися после согласия Бюро Патентов делами. Надо же было не только помещение и сотрудников готовить – надо было для закрепления эффекта явить миру полное собрание сочинений проклятого Гуанако, чтоб и дальше на что-то ссылаться в подтверждение своей идеологической правоты. То есть покрывать свою глупость и бессмысленную шалость.
Максим и так уже все последние дни чуть что хватался за твиревую настойку, от которой теперь ломился стол Лария. Алкоголь на службе всяко лучше сна на службе. Или скандалов на службе.
Ларий
Он ставит чайник, он ведёт учёт кафедральному алкоголю, он принимает звонки и пересчитывает бумажки. Он секретарь кафедры, у него нет кандидатской степени – он не защитил даже диплом, отчислился из-за контрреволюционных дел, пошёл работать в архив Бедроградского Радио, собирался уехать в Тьверь к Центральной Радиовышке. Он всё бросил, когда узнал, что покойный Гуанако завещал ему сидеть в Университетской гэбне: ставить чайник, вести учёт кафедральному алкоголю, принимать звонки… Его нельзя недооценивать, он профессионал. Это именно он когда-то додумался до того, что можно заявить свои права на городские канализации, и проблема закрытых для Университета территорий будет решена.
Сняв трубку, Максим толком не нашёл слов приветствия: звонил Ларий.
– Габриэль Евгеньевич? Максим?
– Максим.
Ларий сделал паузу – он-то умел искать слова, выбирал сейчас самые аккуратные, чтобы не вызвать ещё большего раздражения у ненормального Максима, который устал, перенервничал и выбежал с факультета в чём был под дождь.
– Слушай, я понимаю, что ты устал, ты злишься на эту дурацкую ситуацию с запросом. Но – как сможешь – возвращайся, пожалуйста, на кафедру.
– Зачем бы? Охровича и Краснокаменного вон нет, гэбня всё равно неполная.
– Да, но я не могу один, у меня не хватает рук. Сейчас-то точно нельзя что-нибудь проворонить…
– Ты за чем-то конкретным звонишь, или это снова некие абстрактные бесконечные дела, о которых я знаю только то, что они никому не нужны?
Ещё если не все, то многие знают , что Габриэль Онегин на самом деле – Гаврила Онега, это излюбленный истфаковский курьёз. Родился на Пинеге, но сразу после отряда уехал в Бедроград, Евгения Онегу не признаёт и «возвращаться в родную деревню» не намерен. Что Евгений Онега ему не отец – информация уже более сложная для понимания, ей в курьёзе места не находится.
– Сантехникам необходимо официальное разрешение на поисковую операцию. Мы пока только зачищали канализации в тех домах, где точно есть заражение, но это нерационально – вот как раз свободные сантехники-то у нас есть, это ж, как ты знаешь, не только студенческая практика. Кажется, – аккуратно посмеялся Ларий, – сантехники – это единственный свободный персонал, так что пусть не простаивают. Я могу подписать бумажку, но им нужен инструктаж по технике безопасности, карта города с заражёнными районами, тара для взятия проб, кого-нибудь из медиков бы в придачу – в общем, заняться этим делом надо плотно, и поскорее бы, а я ну никак не могу успеть… алё? Максим?
– Максим, я в курсе, что, если бы это были не мы, предложение сейчас пойти поговорить с сантехниками звучало бы смешно, но ты-то понимаешь, что это правда важно и нужно – и чем скорее, тем лучше.
Пойти поговорить с сантехниками, потому что им нужен инструктаж и разрешение на поиски.
Когда-то Максим верил, что в государственном устройстве должно быть что-то большее – большее, чем бюрократия, чем условности и протоколы. Отстранённо подумалось: как же так вышло, что даже во вверенном ему клочке государства он не сумел устроить это большее?
– Если ты не можешь выкроить в своём чрезвычайно плотном графике времени на столь дорогое тебе городское дерьмо, то катись ты к лешему, Ларий, – вместе с сантехниками, канализациями, чумой и всем Бедроградом!
Так бывает со всем, ещё раз признался себе Максим. Со всем, кроме Габриэля.
И грохнул трубкой о телефонный аппарат, наслаждаясь коротким мигом звона, разлетевшегося по квартире. Он пожалеет об этом, конечно: Ларий всё делает правильно, старается удержать все нити в руках, ничего не упустить.
Предположительно в целях вменить Университетской гэбне служебную некомпетентность (ничего не прилагается, жирный карандашный знак вопроса и меленьким почерком – секретарь Ларий? – рядом: «Не стоит, это несерьёзно и не очень честно»).
На кафедру вошёл Ларий – добрый Ларий, услужливый Ларий, готовый помочь всем и каждому Ларий.
3
2
1
Так и есть – направился к чайнику. Моторная фиксация. Возможно, интересный предмет исследования. Возможно, нет.
Скорее нет.
– Вижу, вы заняты важным делом, – беззаботно улыбнулся Ларий, кивая на чучело. – Долго ещё?
– Своим вопросом вы, Ларий Валерьевич, оскорбляете Революцию, – ответили Охрович и Краснокаменный. – В нём имплицирована необходимость поспешности.
– Где бы мы сейчас жили, если бы Золотце торопился в Четвёртом Патриархате?
– Он напутал бы в ингредиентах, правительственным желудкам не понравилась бы его еда, и они непременно раскусили бы, что шпион спрятался среди поваров.
– И оскопили его.
– И всех его друзей.
– И врагов.
– С учётом того, что его заклятыми врагами были они сами, эта тактика впоследствии была бы названа историками «что за херня».
– Вы бы сделали на этом достойную карьеру, – хмыкнул Ларий и ненавязчиво сменил тему, – а сегодня, между прочим, много дел. К вечеру будет готова первая часть лекарства, а значит, с освободившимися студентами нужно что-то делать. Гуанако предложил определить их в бордель, а борделем заведуете вы, поэтому с сегодняшнего вечера торжественно передаю студентов в ваши заботливые руки.
Щедрый дар. Хвост он не спасёт.
– По-нашему, это слишком, – покачали головами Охрович и Краснокаменный. – Думаешь, они уже смогут?
– В слабых, едва стоящих на ногах от потери крови работниках определённо есть некая фишка, но сколько они продержатся?
– Мы не собираемся делать поблажек.
– Всё это шарлатанство с лекарством и так дало им несанкционированный отгул.
– Думаем, ты понимаешь, что мы не могли не пошутить про работу в борделе.
– Ты же любишь нас именно за наше остроумие.
– И принципиальность.
– Твёрдость убеждений.
– Каждый раз, когда звучит слово «бордель», мы обязаны шутить про шлюх.
– Таково наше послушание.
– Священный обет.
Ларий улыбался, но на самом деле его этот поток речи раздражал. Это повод ещё немного поговорить и пошутить.
Охрович и Краснокаменный ещё немного поговорили и пошутили.
– Это было первое, – не выдержал Ларий. – Второе – у Ройша, он как раз делится соображениями с Максимом. Ночью ездил в Хащину, вроде как что-то узнал. Не хотите присоединиться и послушать?
На такое и отвечать нечего. Вот Охрович и Краснокаменный, вот недоделанный Золотце, какие могут быть вопросы?
Разве они не объяснили уже, что торопить украшение революционного чучела – кощунственно?
КОНТРРЕВОЛЮЦИЯ КАРАЕТСЯ
– Как знаете, – самодовольно пожал плечами Ларий, – но они там ругаются .
Сволочь. Ловушка. ЛоВуШкА!
И они попались. Теперь краеугольная жажда послушать ругань Максима и Ройша зовёт туда. Но профессиональная гордость – велит остаться тут и продолжить. Но если долго давить жажду, будет икота и дурной запах изо рта. Но если вскочить и побежать, кто-нибудь стырит ещё и револьвер в дополнение к усикам.
Ларий, захлопнув ловушку, вышел.
Подумали, взяли со стола Лария кипу каких-то бумаг и аккуратно, по одной просунули их под дверь запертого завкафского кабинета.
Ларий слишком самодовольно хихикал себе под нос, когда выходил. Гордыня порочна.
Все дела сделаны?
Это снова Максим, не Ларий. Ларий сел на край стола, сложил руки на груди и участлив. Зачем иметь своё мнение, когда есть столько других. Хороших и разных.
Ларий знает, к чьему мнению примкнуть.
Ларий не заслуживает (? – а есть поводы?) жалости.
– Я согласен, – это Ларий изогнулся, кивает. – Силовой Комитет – профессионалы, записку на двери не оставят. К тому моменту, как любой из нас доберётся до Хащины, ни следов, ни свидетелей уже точно не будет. Встрече гэбен пора быть безотносительно ситуации с Бровью – мы уже почти сделали лекарство, чем скорее мы официально объявим, что нашли эпидемию и готовы с ней бороться, тем лучше. Мы и так зашиваемся со студентами. По-моему, лучше не разбрасываться.
– И мы ведь можем пострелять Силовой Комитет и их приспешников, если те окажут сопротивление.
– Это был не вопрос, если что.
Ларий беззлобно покачал головой. Ещё бы он воспротивился!
Охрович и Краснокаменный легко могут переломать ему руки, но это почему-то совсем не пугало. Не пугал Максим Аркадьевич, который может раскричаться, добиться увольнения, устроить показную порку.
Пугал улыбчивый Ларий Валерьевич со своими бесконечными подписками о.
– Максим Арк-кадьевич, Ларий В-в-валерьевич, Охрович и К-краснокаменный – они в-всё б-больше по админист-тративной части…
– П-приличный, – кивнул Шухер, – В-ванечку с от-т-трядского в-возраста знает. И ещё… к-к-как бы это… его не в-волнует, к-кто и что говорит. Он совсем п-по медицинской ч-части.
– Лады, – согласился Бандана, – по медицинской – так по медицинской. Кому ещё могла доча твоя не угодить? Кто у вас там больше всех ошивается?
– Ларий В-валерьевич, – быстро ответил Шухер. – И ещё…
– Летопись потомкам? – автоматически переспросил только что вернувшийся Ларий, разрушив уединение.
Попельдопеля с Охровичем и Краснокаменным Ларий просто вызвонил из борделя («скоро будут, там опять кто-то едва не помер»), а за Ройшем пришлось побегать по факультету – тот с утра ещё засел в хранилище библиотеки и не подавал признаков жизни. Гуанако не нравилась стратегия Ройша – пусть бы лучше вышивал, ну что же он так скучно психует.
– Ага. Вышьем крестиком на коже павших студентов всю правду о нынешних событиях, – отозвался Дима, и у Гуанако свело челюсть. Потому что он знал, что сейчас скажет Ларий, точно скажет, скажет-скажет, не сдержится, ну-сколько-можно-надоело-ведь-давно!
Ларий, конечно же, не сдержался и даже малость сымпровизировал:
– Историография – декоративно-прикладное искусство?<
Ларий вился над чайником, открывал поочерёдно свои ароматные склянки, позвякивал бутылками (кто сейчас будет пить чай без градуса?). Ларий молодец, он делает что может, а когда ничего не может – делает чай с градусом. Это правильно.
– В Порту следов никаких, да? – уточнил Ларий.
Знает ведь: были бы следы (любые, хоть самые призрачные) – на кафедру тут же позвонили бы, но всё равно уточняет. Всем бы гэбенным головам принудительно проходить секретарскую практику, она приучает к точности. Оставаться всегда в курсе, кто где был и что делал, – единственный способ ничего не проебать.
Ларий кивнул, плеснул в свою чашку ещё твиревой настойки и задумчиво пробормотал:
– Максим с субботы вертелся тут и на Революционном, до квартиры Габриэля Евгеньевича доезжал глубокой ночью, со вторника на среду ночевал у себя, потом тоже. Судя по анализам, над которыми вчера ломал голову Юр Карлович, инфекция попала в водопровод дома Габриэля Евгеньевича в воскресенье или в понедельник, но точно не в субботу. С понедельника Максим то и дело прикладывался к твиревой настойке, пил больше всех – нервы, – Ларий уставился в чашку с какой-то совсем уж пронзительной надеждой. – Всего три дня возможного контакта с вирусом, два из них – на твиревой настойке. Дима, он ведь мог, ну мог же не заразиться?
Дима скривился.
Он ещё ночью говорил Гуанако, что с гипотетическим заражением Максима полная жопа, потому что и Максим, и Ларий, и Охрович и Краснокаменный – они ж из этих-блядских-рождённых-в-51-м. Вроде как были экспериментальным материалом какой-то лаборатории, которая всех тут опосредованно, но крупно подставила (и не один раз).
Гуанако вот нисколько не верил, что без лаборатории и опытов по уровню агрессии не случилось бы контрреволюционного движения (ну смешно же), но верил, что без лаборатории всем было бы проще.
– Вас четверых уже наверняка заманало бороться с предрассудками в свой адрес, так что, чтобы все были довольны, вот ещё немного: я в гормональной системе Максима не копался и не особо жажду. И как вы четверо должны реагировать на чуму, даже и без твиревой настойки – понятия не имею, – развёл руками Дима. – Может, у вас и есть повышенная устойчивость, с настойкой – наверняка есть. И у Габриэля Евгеньевича может быть повышенная устойчивость, не берёт же его трава, он же весь из себя такой сложный. Так что вполне возможно, что они оба просто решили закономерно плюнуть на дела университетские, свалить в дальние края, выстроить себе там цитадель и упиваться иммунитетом, – последнее прозвучало уже почти зло. – Отвечая на изначальный вопрос: да, Максим мог не заразиться. Количество Максимов в зоне досягаемости от этого не увеличивается.
Это называется «шерсть на загривке встала». Ещё чуть-чуть, и Дима загрызёт Лария только за то, что Ларий не злится (вслух?) на Максима.
– Сергей Корнеевич, – ухватился за подброшенную идею Ларий, – накидайте для письменных работ хороших дискуссионных вопросов, а?
Гуанако («Сергей Корнеевич», брр!) малость оторопел. Ну взрослые люди, ну сколько лет на истфаке извилины гнут! Ларий, конечно, вроде как просто секретарь, но есть ведь преподаватели (скольких, не знающих ни о какой чуме, запихнули в исследовательскую группу для экспедиции?). Есть Охрович и Краснокаменный – они отличные специалисты, как бы ни выёбывались. Есть Ройш – он (так, между прочим) древний мир и читает.
И хуй с ними, с дискуссионными вопросами для эссе, не в них подстава. Подстава в том, что вся Университетская гэбня смотрит в рот Гуанако и свято верит, что Гуанако («Сергей Корнеевич») всё может, всё знает, а чего не знает, то сообразит на месте. Потому что блядь да, учитель-ученик.
Ларий не скрывает, что смотрит в рот и свято верит. По Охровичу и Краснокаменному так и не скажешь, но вчера, когда пропал гипотетически зачумлённый Максим, стало ясно – да, смотрят, да, верят.
– Обеспечьте меня бумагой с карандашиком, Ларий Валерьевич, – покорно вздохнул Гуанако. – Щас накидаю. И это, подбросьте им соответствующий роман Габриэля Евгеньевича. Пусть приобщаются к прекрасному – прекрасному уже всё равно, если у него чума.
– Точно! – Ларий мгновенно кинулся к книжным полкам. – Как же мы сами не сообразили? Он же писал про Хуй, он же Габриэль Евгеньевич, студенты его художественную писанину с руками оторвут.
– Ну хоть посмертно принесёт пользу общему делу, – мрачно, но удовлетворённо поддакнул Попельдопель.
Гуанако хмыкнул.
Вот эту книжку, экземпляры которой сейчас спешно собирает по всем шкафам Ларий, Габриэлю Евгеньевичу заказали за приличные деньги, когда он был всего-то второкурсником. И на кафедре потом за курсовик засчитали, почему бы и нет – добротная же книжка вышла.
– Бежать в Афстралию в одной рубашке, как Максим, который узнал тайну Ройша первым. Максим нашёлся? – поздоровались (будем считать) Охрович и Краснокаменный.
Ответил им Ларий, так и не подняв глаз от аскетичной обложки романа Габриэля Евгеньевича про Хуй:
– В Порту – не нашёлся.
– Это исключено, – отрезал Ларий. – Экстренная встреча, созванная по причине чрезвычайных обстоятельств, должна состояться в течение суток с момента подтверждения запроса. И будет считаться состоявшейся только при наличии на ней обеих гэбен в полном составе.
– Сколько там до истечения суток? – осведомился несгибаемо оптимистичный Попельдопель. – Ведь хватит же ещё времени, чтобы пристрелить кого-нибудь из Бедроградской гэбни. Я правильно понимаю, что тогда они тоже не смогут явиться?
– Нам определённо импонирует ваш ход мысли!
– Садитесь в гэбню вместо Максима! – оживились Охрович и Краснокаменный.
Они бы вылили на Попельдопеля ещё много восторгов, но Ларий слишком громко и убедительно опустил чайник на стол.
– Это моя вина, – гораздо тише чайника высказался он. – Я не должен был отправлять запрос так рано – до того, как Максим дал согласие. Он был в ярости. И он прав.
Все как-то очень нехорошо заткнулись.
Ларий, конечно, отправил запрос, но инициировал-то встречу Ройш. Ройш во всём виноват? А если бы ещё в субботу девочка-без-диктофона потрудилась нажимать кнопки поточнее, все бы вообще жили припеваючи! Девочка виновата?
Гуанако поморщился.
– Сергей Корнеевич, – схватился за твиревую настойку Ларий, – но это же… нет, подождите! Вы сказали, что нашли в Порту тех, кто готов совершить теракт от своего имени. То есть некто из Порта полностью возьмёт на себя ответственность за акцию. По всей видимости, чтобы отвести подозрения в злонамеренном срыве экстренной встречи гэбен от Университета, так? Вы уверены в этих людях? Вы согласовали это с Портовой гэбней? Они же потом не оберутся проблем. А мы и так не знаем, как с ними расплачиваться за уже оказанную поддержку, – Ларий гипнотизировал взглядом телефон. – Хотя бы Святотатыч в курсе?
Ещё как в курсе.
Гуанако ретировался с кафедры побыстрей, но Ларий всё равно успел пробормотать своё неуместно сентиментальное «спасибо, Сергей Корнеевич, как бы мы без вас».
Как-как – самостоятельней.<
За Охровичем и Краснокаменным вошёл Ларий Базальд с кучей макулатуры в руках, улыбнулся. Экое солнышко. Интересно, солнышко уже капает на своих в Бюро Патентов, или пока любовь к родимым глобусам сильней?
На Базальде был трогательный серый пиджак. Университетская гэбня в принципе ебёт любые инструкции о ношении формы в обе коленные чашечки, спасибо хоть наплечники нацепляют, но пиджак Базальда – почти и не отличается от форменного мундира. Цвет так вообще один в один, о певец конформизма.
Но кого ебёт Базальд. Дальше-то, дальше кто?
Базальд посмотрел на Гошку с жалостью, затем покосился на единственный печатный лист, лежащий перед Ройшем, а не в личной базальдовской стопочке.
– Как вам, безусловно, известно, согласно специальной служебной инструкции головой гэбни БГУ имени Набедренных может быть только лицо, в Университете работающее, – извиняющимся тоном поведал он. – Некоторое время назад – вчера, если быть точным – Максим Аркадьевич Молевич подал заявление об увольнении по собственному желанию. Заявление было удовлетворено, что естественным образом исключило его как из преподавательского состава, так и из состава гэбни БГУ имени Набедренных. Ввиду особенностей вверенного нам учреждения мы имеем право выдвигать свои кандидатуры в качестве замены, что и было проделано, однако по причине объявленных вчера же чрезвычайных обстоятельств – вы, несомненно, помните, что это было озвучено в запросе, – гэбня БГУ имени Набедренных не могла бездействовать. Поэтому на время согласования кандидатуры нового головы гэбни БГУ имени Набедренных с вышестоящими уровнями доступа мы назначили Константина Константьевича исполняющим его обязанности.
Базальд особо не скрывает озабоченности, но успешно закапывает её в свою макулатуру и общий предлог встречи. Базальд – этакий добрый брат-близнец Андрея, даже внешне чем-то напоминает; хладнокровие и владение собой – это тоже форма истерики. И при этом – упорно промахивается плечом мимо Ройша.
Сидя на одном уровне доступа и время от времени встречаясь, невольно приобретаешь что-то вроде синхронизации и со второй гэбней тоже. Эдакую тень. И сейчас Гошка был уверен: Базальду неуютно и неудобно.
Ройш величаво кивнул. Охрович и Краснокаменный с ухмылками сложили пальцы ройшевскими домиками. Базальд позволил себе небольшую паузу, но потом невозмутимо повторил жест.
Атака отряда боевых ройшей, спасайся кто может.
– Мы, гэбня БГУ имени Набедренных, заявляли на повестку дня один вопрос: объявление в Бедрограде чрезвычайных обстоятельств, – медленно начал Ройш.
– В черте города нами была обнаружена вспышка некоего заболевания, по предварительному медицинскому заключению – смертельно опасного, – поддержал его Базальд.
– Чума в Бедрограде! – воскликнули Охрович и Краснокаменный.
– По нашим представлениям она должна быть под обоюдным контролем гэбен города Бедрограда и БГУ имени Набедренных, – чинно заметил Базальд.
– А какое, по-вашему, отношение данная ситуация имеет к гэбне БГУ имени Набедренных? – спросил Соций.
– И как вы узнали о чуме?
Гошка спросил слишком быстро – как раз настолько, чтобы университетские могли складно соврать. Они же все хором посмотрели на него с пресловутой снисходительной жалостью. Так смотрят из бункера, с безопасной верхушки, оттуда, где всё равно не достать.
Как Университет узнал о планах Бедроградской гэбни?
– Мы всего лишь хотим обезопасить подотчётное нам население – и, разумеется, помочь вам обезопасить тех, кто подотчётен вам, – кивнул Базальд.
Удобная позиция, почти идеальная – вы проебали, мы тут ни при чём, действуем сугубо из гуманизма, но готовы помочь, только попросите. Засунули бы себе поглубже свою помощь и провернули пару раз – город Бедроград обойдётся силами гэбни города Бедрограда, спасибо!
– Приносим свои извинения за чрезмерную умозрительность предыдущего высказывания, – приподнял брови Базальд, чуть склонил голову в знак покаяния. – Содержательно важно следующее: вирус, судя по всему, – искусственный, создан в лаборатории, в пробирке. А значит – кто-то его создал, и к этому кому-то – или тому, кто создание вируса оплатил, а также допустил его распространение – неизбежно возникнут вопросы. Только и всего.
– И обработкой данных, разумеется, вызовется заниматься гэбня города Бедрограда? – осведомился Базальд.
– Самолично, – фыркнул Бахта. – Можете направить представителя в помощь.
После некоторой паузы (они что, правда общаются с Ройшем ногами? Храбрые люди!) Базальд кивнул.
– Дмитрий Борстен – душевный человек, – заорали Охрович и Краснокаменный.
– Поговаривают, мужчина.
– Клёвый парень.
– Малый хоть куда.
– Умница и красавица.
– Заноза в седалище.
– Уточните свой запрос, пожалуйста, – нахмурился Базальд.
– И обоснуйте, – прибавил Ройш.
Опомнился-таки!<
– Вызывающая уважение осведомлённость, – прошипел Базальд.
– Если у вас вызывает сомнение какая-либо причастность Дмитрия Борстена к вопросам чумы, мы можем просто аннулировать таковую… – заюлил было Базальд, но Гошка оборвал его, снисходительно покачав головой
– Дмитрий Борстен может проживать в Порту, – всё-таки попытался Базальд.
Дима не хотел ехать. Вот не хотел и всё. Он видел, какими тихими и молчаливыми вернулись со встречи гэбен Ройш с Ларием, какими громкими и злыми – Охрович и Краснокаменный. Он видел, что, услышав о чумном Габриэле Евгеньевиче в Порту, Ларий встрепенулся и метнулся к телефону, а Ройш безразличным тоном осадил его, сказав, что шансов успеть уже нет.
Дима не хотел ехать в Порт за Габриэлем Евгеньевичем, потому что всё никак не уходило ощущение, что его, Димино, присутствие на кафедре делает гэбне чуть лучше. Он даже не лез особо с разговорами, просто сидел на диванчике под чучелом Твирина и смотрел, как Ларий заворачивает в грубую бумагу извлечённую из сейфа кобуру.
За одиноким табельным пистолетом Лария вот-вот должен был приехать курьер.
Ларий посмотрел на Охровича и Краснокаменного с откровенной опаской.
– Вы же это не всерьёз, правда?
Разумеется, даже звание головы гэбни (временно безработного) не спасло его от жестокой расплаты за то, что он осмелился заподозрить Охровича и Краснокаменного в серьёзности.
– Я надеюсь, ты шутишь, – Ларий, сокрывшийся от карающих хлыстов за своим столом, откинулся на стуле, аж проехал пару сантиметров по паркету. – Они не станут, не решатся просто.
Дима вот сидел, сидел и как раз намеревался намекнуть, что у всей этой большой и печальной проблемы есть простое и очевидное решение, а они, глядите-ка, сами догадались. Он вопросительно посмотрел на Лария.
– Я говорил с фалангами, – решительно кивнул тот. – Честно скажу, по моим ощущениям – они сами в некотором замешательстве. Дали нам три дня, чтобы мы предложили свою кандидатуру на должность четвёртого головы Университетской гэбни. При этом на эти три дня мы действительно не гэбня, оружие нам не полагается, полномочия тоже, но вопрос о том, кто, собственно, управляет Университетом, фаланга старательно обходил. – Ларий оживлённо постучал пальцами по столешнице. – Состав нашей гэбни никогда не менялся. По-моему, им просто не хочется этим заниматься. Надеются, что разберёмся сами, а за три дня ничего не случится.
– Почему нет? – сказал наконец Ларий.
Вероятно, это был ответ на изначальное твёрдое ройшевское «нет», а не на высказывания по вопросам невинности. Хотя варианты возможны.
Прочувствованный монолог вызвал отклик в сердцах людей: Охрович и Краснокаменный сперва освистали Ройша, но потом, поразмыслив, выдали ему заслуженный раунд жиденьких аплодисментов. Ларий только печально кивнул.
– Но кого тогда? – с искренним недоумением в голосе спросил он.
Вот хороший же человек Ларий, приятный и всё такое, но настолько иногда несообразительный. Сообщить ему, что ли, что на одном только истфаке добрая сотня сотрудников?
А если позволить своей фантазии буйство и вспомнить, что в Университете есть и другие факультеты!
Это не Димино, в общем-то, дело, но леший же в ухо.
– Попельдопеля, например? – сдёрнулось с потолка ближайшее имя. – Будет ему повышение.
– Человека не с истфака ? – ужаснулся Ларий.
– А у вас что, гэбня истфака? – возмутился Дима.
– А ты у нас что, имеешь право голоса? – надвинулись на него Охрович и Краснокаменный.
– Свой голос завтра применишь, когда на тебе будут практиковать силовые методы взаимодействия.
– Или не силовые. Все знают, что в душе ты слаб.
– И твои предпочтения тоже все знают.
– Гэбня Университета останется нашей.
– И Лария мы не отдадим, он смешной.
– Он нас любит и ценит.
– Ценит ли нас Попельдопель?
– Хочет ли Попельдопель политики – или, возможно, он хочет только ковыряться в своих вирусах?
– Ты о его интересах подумал, бессердечный чурбан?
Ларий тоже посмотрел на Диму с глубокими сомнениями на лице.
– Надо бы посоветоваться с Сергеем Корнеевичем – и с самим Юром Карловичем, конечно, тоже… Охрович и Краснокаменный ведь правы, не захочет он в гэбню.
Кажется, кто-то здесь кого-то недопонял.
– Разве тебе чем-то не нравится возможная альтернатива?
– Фаланги дали понять, что раньше, чем через три дня, мы всё равно не сможем полноценно вернуться к обязанностям, – покачал головой Ларий. – Так что спешить некуда.
Ларий покосился на Ройша с очередной гримасой сомнения, но прибавил:
– К сегодняшнему вечеру подавляющее большинство заражённых в Бедрограде получат лекарство. Не все найдены, не все ещё выявлены… не все находятся в пределах города. Обходами и уколами найденных больных успешно занимаются студенты медфака, и вряд ли Бедроградская гэбня станет ловить их, им же не это нужно! А нам – здесь присутствующим, и Юру Карловичу, и Андронию Леонидовичу, и Сергею Корнеевичу, за которого, впрочем, я бы волновался меньше всего – вовсе не обязательно покидать территорию Университета в ближайшие дни. Можно просто отсидеться.
В общем, Дима всё-таки разозлился.
И прекрасно знал, на кого, но уютнее было думать, что на этих четырёх уродов.
– Вряд ли вы стали бы меня отговаривать, если бы не знали, что я пойду – так и так пошёл бы.
Знали, конечно, – Ларий вон с готовностью проглотил тоскливый вздох.
– Подумай об этом с практической точки зрения, – предпринял ещё одну попытку Ларий. – Личность Дмитрия Борстена – довольно прозрачная липа. У Дмитрия Борстена нет квартиры, нет соседей, нет знакомых вне Университета – он может совершенно безболезненно пропасть. Им даже не придётся быть осторожными. Если ты всё расскажешь… и если ты останешься у них в руках – наше положение станет ещё хуже. Отдавать такое преимущество просто из упрямства безответственно, в конце концов.
Нашёл, кого и чем стращать. Дима давно уже перешагнул ту грань, за которой волнуются об ответственности.
– По крайней мере, у вас больше нет морального права запирать меня в шкафу, – сообщил он, вешая телефонную трубку, которую ему передал Ларий, как только понял, что к чему. – Порт в лице нашедшегося Габриэля Евгеньевича ждёт меня и моих шприцов.
– Ты уйдёшь отсюда, только если гарантируешь, что Габриэль Евгеньевич до сих пор сохраняет свою эстетическую ценность, – надменно постановили Охрович и Краснокаменный.
– Не думаю, что тебе стоит ехать одному, – заметил традиционно здравый Ларий. – В восемь Сергей Корнеевич обещал заглянуть – он всё равно наверняка в Порт. Дождёшься?
Дима дождался, благо оставалось всего ничего. Потерпев из вежливости несколько минут, Ройш заявил, что его не интересует повторное обсуждение прошедшей встречи гэбен и что он, соответственно, направляется домой. На предостережение Лария о том, что, возможно, ему тоже не следует ехать куда-то одному, Ройш снисходительно заметил, что желающие могут его сопроводить, и вышел. Охрович и Краснокаменный, повозмущавшись должное количество времени, подхватили свой мешок и вышли следом.
Дима посидел ещё немного с Ларием, потрепался о насущных мелочах, потом посидел ещё немного с Ларием в неловкой тишине, а потом решил, что он, пожалуй, предпочтёт ждать Гуанако за дверьми кафедры.
Тот же Ларий, например, ещё с субботы ночевал на кафедре – кто-то же должен всё время быть на связи, чтобы можно было набрать один-единственный телефонный номер и задать любой вопрос, передать любые необходимые сведения.
Не только служба. Это вы и Ларий, это живые люди, которым, чтобы работать, жизненно важно доверять друг другу. Иметь уверенность, что тебя прикроют, тебе помогут. Что не бросят трубку, если ты позвонишь. Я бросил. Я не нарушитель служебных инструкций – это всё не так существенно, я просто мразь.
– Сдурели? – завопил он.
– Мы без вас дороги не найдём, Сергей Корнеевич, – завопили в ответ Охрович и Краснокаменный.
– Ларий хочет посоветоваться с вами, Сергей Корнеевич.
– Ройш хочет показать вам первому свой план, Сергей Корнеевич.
– Попельдопель подписался на чуму благодаря вам, Сергей Корнеевич.
Чисто, честно, по-пацански, только Ларий, услышав об этом, сразу и прямо сказал: он, во-первых, не понимает значения термина «реальная власть», а во-вторых, никуда не пойдёт при оружии, пока не имеет права его носить. Оружия-то и нет, а если найти, то даже во всей этой полной хитросплетённых интриг истории Бедроградская гэбня не погнушается таким простым и очевидным способом арестовать его на месте. Так что просто нет, и пусть его считают трусом.
А часов в пять утра в Димину каморку прибежал (лично!) мятый со сна Ларий. Сказал, что на кафедру позвонили. Сказал, что у Шухера там какая-то потасовка.
И гэбня Университетская почти клюнула, Максим и Ларий почти отправили запрос к фалангам на официальное разбирательство относительно неправомочных задержаний лиц, находящихся под протекцией Университета.
Максим взбесился. Сначала у него отобрали его идеалы, а потом и вовсе начали распоряжаться им по своему разумению. Ларий, Охрович и Краснокаменный, с которыми он по всё тому же чужому разумению оказался в одной упряжке, успокаивали его: собственная гэбня – это весело. Это возможность претворить идеалы в жизнь, совместить их с реальным положением дел, сделать так, как кажется правильным, а не так, как делают все остальные. Это единственная форма деятельности, которой разумно заниматься бывшему главе контрреволюционного движения.
Ларий, Охрович и Краснокаменный – тоже экспериментальный материал 51-го года. Что их слушать, ненормальных.
Особенно с учётом того, что наличие собственной гэбни и без их аргументов слишком подогревало самолюбие и вдохновляло на свершения. Это стыдно, это предательство былых идеалов, но это правда.
Вечером (почти ночью) позвонил с кафедры Ларий (почти закричал): «Дима говорит, что заражать могли не только дом Ройша!»
«С чего Дима это взял?» – хмуро отозвался Максим, перед носом у которого Габриэль не донёс до стола свой проклятый кофе.
«Я не знаю, чем он занимался весь день, – тараторил Ларий. – У Святотатыча я его по телефону в обед не нашёл, но только что он отзвонился сам, сказал, к Шапке в Столицу ездил Гошка, Шапка подозревает, что масштабы заражения будут серьёзнее, чем мы рассчитывали».
Габриэль бросил завкафское кресло в разгар конца учебного года, студенты шептались и даже осмеливались задавать Максиму вопросы. Одного Максим чуть не отчислил за эти вопросы, но Ларий благоразумно припрятал в секретарском столе документы.
Максим сказал: нужно раскрыть, спугнуть, публично обнаружить переустройство канализаций, отвадить.
А Дима сказал: нет, нужно быть решительней, нужно быть хитрей, мы подсунем им свой вирус, вирус, от которого будет лекарство, я сделаю вирус, я всё продумал.
И Максим сказал, что это безрассудство и глупость, но Охрович и Краснокаменный сказали, что это весело, и Ларий сказал, что это может быть полезно, и Ройш сказал, что он согласен, и Святотатыч сказал, что готов помочь.
Поэтому они запустили чуму в Бедрограде.
А Дима стоял прямо там, за тоненькой дверью, и подслушивал этот разговор (сплошная радиопостановка: Ларий дал ему стетоскоп для удобства), и вдруг понял, что Максим не будет выбирать между «плохо» и «плохо», не должен выбирать.
Ларий мог бы стать единственной жертвой контрреволюционного движения, если бы во время одной потасовки всё-таки не сумел сдержаться.
Именно она была когда-то давно той первой студенткой истфака, благодаря которой совсем ещё неопытные Максим, Ларий, Охрович и Краснокаменный узнали, что головы Бедроградской гэбни не гнушаются прикидываться младшими служащими, дабы поближе подобраться к Университету.
>Всю жизнь казалось, что «Университетская гэбня» и означает «Максим, Ларий, Охрович и Краснокаменный». Первый состав, продержавшийся девять полных лет. Но девять полных лет, как выясняется, – ещё далеко не вся жизнь, далеко не вечность, а всего-навсего маленькая ступенька на лестнице вечности.
Гуанако посмотрел на Максима своими до смерти надоевшими виноватыми глазами: «Они будто бы говорят нам – как умеют, так и говорят – что волноваться нечего, ибо достойные сидеть в гэбне люди уже найдены. Собственно, Попельдопель-старший и Писарь. В смысле, Стас Никитич, сотрудник лингвистического факультета. Ларий остаётся».
Ларий остаётся.
Максим испытал укол… зависти?
Нет.
Жалости?
Тоже нет.
Наверное, уважения.
«Укол уважения» – такая неказистая, но такая точная в данном случае формулировка.
Одно дело, если б заменили только Максима. Ларий, Охрович и Краснокаменный остались бы вместе, адаптировались бы, держась друг за друга, к новым условиям.
Если остаётся только Ларий, ему придётся нелегко.
«Подчинились и отдались, – Гуанако, ни с кем не прощаясь, вывел Максима с кафедры. – Политика в этом смысле ничуть не хуже нежно любимого Охровичем и Краснокаменным бордельного дела. Отдались и на этом хорошо наварились».
«Кто наварился, если останется только Ларий?»
«Университет, Максим».
В Университетской гэбне теперь сидят Юр Поппер, который явно имеет свои связи с гэбней Медицинской, и Стас Шмелёв, бывший голова гэбни Колошмы. Ну а оставшийся на своём месте Ларий Базальд очень радеет за дружбу всех бедроградских гэбен шестого уровня доступа.
Ларий Валерьевич Базальд – голова Университетской гэбни (как ни странно, не бывший). Кажется, единственный человек, который за всю чуму не совершил ни одной ошибки. Поэтому его никто толком и не замечал, какой в нём интерес-то.
Говорят, Ларий Валерьевич нашёл на своём столе очень детальное описание новых канализационных систем Бедрограда (с фотокарточками и подробным планом!), которого до сих пор никто не удосуживался сделать.
Но Гуанако в ответ на это напоминает, что кафедральным чучелом по-прежнему висит Хикеракли (Ларий порывался заменить, но его благоразумно отговорили). Охрович и Краснокаменный в день юбилея Первого Большого Переворота объявили его неделю, потому что всё, мол, закончилось счастливо. Неделя в их понимании – штука растяжимая (уж точно не семь дней), но никто другой ведь не осмелится заниматься чучелом.
Попельдопель поймал себя на рисовании какой-то очередной схемы неизвестно чего – видимо, обмена веществ. Конечно же, на бумагах Лария.
– Слушай, – бумаги Лария надо бы убрать подальше, а то Попельдопель сейчас разойдётся, – я, конечно, совсем другого профиля специалист, но твои скопцы – это клад какой-то. Специалисты нужного профиля бы вообще рехнулись от восторга. Расскажи хоть, что они жрут на самом деле?
Зато с благовидными предлогами у Гуанако всё складывалось куда лучше, поэтому как только со стороны Лария повеяло возможностью свалить на пару часов из Университета, он немедленно ею воспользовался.
У Шухера в груди было липко. Он почти наяву видел скромную улыбку Лария Валерьевича, подкладывающего ему для подписи ещё одну подписку о неразглашении, и ещё одну, и ещё…
Попельдопель тем временем отхлебнул подсунутого Ларием чая пополам с твиревой настойкой, отдышался и подобрел.
– Зато они хоть жрут, – удовлетворённо прикурил он папиросу с терпким запахом (опять запасы Лария). – Спасибо, Гуанако. Без тебя б не жрали.
– Я в ситуациях нехватки меня на важных мероприятиях всегда говорил, что заболел, – подал голос Дима. – Или проспал. И всегда все верили. Давайте вы скажете, что проспали?
Гэбня Университета в составе Лария, Охровича и Краснокаменного, сиротливо сгруппировавшаяся у секретарского стола (синхронизация, неуютно без четвёртого?), смерила Диму крайне тоскливыми взглядами.
– Мы все сошли, Писарь. И вы присоединяйтесь, раз уж вы полуслужащий. Сейчас лишних рук быть не может, а у вас руки и вовсе на вес золота. Мой вам совет: если Ройшевы распоряжения не горят, найдите прямо сейчас Лария Базальда, он вас тут же и припашет, дела найдутся. Может, даже объяснит что-нибудь. Я бы и сам объяснил, но уровня доступа и права на распространение информации не имею никакого как почётный покойник. А ещё сам спешу к Ройшу, – Гуанако обернулся, уже почти добравшись до верхней площадки. – Свидимся, Писарь. Я сколько лет уже хочу с вами савьюра курнуть!
Ну спасибо вам, о Охрович и Краснокаменный, честнейшие из честнейших.
О незначительном нюансе, связанном с Бровью, Диме до них никто не говорил. И, судя по рожам Ройша и Лария, не намеревался.
На предостережение Лария о том, что, возможно, ему тоже не следует ехать куда-то одному, Ройш снисходительно заметил, что желающие могут его сопроводить, и вышел.
После того, как Гуанако потыкал Диме пальцем в юрфаковских наблюдателей и они вдвоём немного просто пошлялись по университетским землям, покойный профессор распрощался и ускакал в неизвестном канализационном направлении. Его почему-то крайне прельщала идея сфабриковать данные о естественном происхождении чумы, так что он, видимо, потратил всё последнее время на чтение технической документации от Лария, осмотры водохранилищ и обсуждение чтения и осмотров с Попельдопелем.
Максиму стало неловко. Сколько раз в день (хотя бы в неделю) он задумывался о методике, учебных планах и сетке расписания? Раньше – часто, не реже, чем о гэбенных делах. Начиная с мая – только тогда, когда получал пинок от Лария.
Максим непроизвольно сжал в кармане монетку, которую сегодня случайно подобрал у Лария под столом. Дореволюционную, с вычурной и тонкой чеканкой – совсем такую же, какую использовали Охрович и Краснокаменный для определения лика революционного чучела.
А может даже – ту самую монетку